Дейнека Александр Александрович

Сколько я себя помню, я всегда рисовал; мои детские впечатления и наблюдения я старался передать в рисунках — бегущие собаки, птицеловы с клетками, лошади в упряжке и просто лошади, летящие вороны... Примитивные, они, эти ранние зарисовки, были предельно искренни. В пять лет я засыпал над рисунками от творческого напряжения. Пейзаж меня абсолютно не трогал, как моего брата и сестру рисование вообще. Они всю жизнь не сделали ни одного рисунка, а для меня рисование было так же необходимо, как купанье в реке, езда на санках, как встречи со сверстниками. Рисование оказалось моей самой продолжительной страстью, и поныне я продолжаю рисовать, хотя, мне кажется, без былого восторга и слишком умозрительно. 

В детстве сад при доме, где мы жили, казался мне непроходимым. Когда родители переехали в квартиру на горе, мне наш прежний сад показался таким маленьким под горой; зато я увидел десятиверстные дали с рекой Сеймом, а за ней — уходящие к горизонту дубовые леса. Меня тянуло поглядеть: а что там за лесами, какая жизнь, какие люди? Зрительные впечатления наводили меня на размышления. 

В пятнадцать лет я поехал учиться в Харьков, промелькнули леса, еще и еще леса, потом деревни, города. Так я начал знакомиться со своей родиной. Позже я много ездил по России, Европе, Америке, плавал и летал, обогащался впечатлениями. Но самым ярким из них был мой полет в двадцатом году над Курском. Я город сверху не узнал — в таком неожиданном для меня виде показались дома, улицы, сады. Я увидел город в иной перспективе, по-новому, но был еще далек от мысли, что это мне пригодится в искусстве. 

Но я не только смотрел на далекие курские горизонты. 

Меня окружала суровая жизнь, временами жестокая. Я видел, как разрушаются старые устои, эстетические понятия. Рождался новый мир. Формировался новый характер советских людей. Шли поиски нового, советского искусства. 

Несмотря на тиф, голод, разруху, я понял, что начинается что-то новое, увлекательное, большое. 

Когда я после службы в Армии приехал в Москву и поступил во Вхутемас, я начисто забыл все военные впечатления. Рисовал натурщиц, резал гравюры «под Фаворского», занимался литографией. Но стоило редактору «Безбожника» Костяловской предложить мне в 1923 году сделать несколько рисунков на темы гражданской войны, — в памяти четко восстановились картины тех дней — разрушенные железнодорожные составы, теплушки с красноармейцами, двуколки, тачанки, беспризорники... 

Пережитое лежало нетронутым, пока время и необходимость не всколыхнули память художника. 

Я часто задаю себе вопрос — почему мне пришлось работать в таком разнообразии видов и техник художественного творчества? Думаю, что это свойство не только моего характера — это особенность нашего времени. Возникают новые задачи у страны, выдвигаются новые изобразительные формы. В двадцатые годы я и мечтать не мог о мозаике, — государству в это время было не до метро. 

Каждая картина дается мне по-разному. Над некоторыми я много думаю, много пишу их, а в результате ничего хорошего не выходит. С другими было легко, весело писалось, уже в подмалевке все получалось — хоть не заканчивай. И самое хорошее в такой работе бывает то, что она душевно принимается зрителем. Объяснение этому лежит, вероятно, в основе большой, насущной темы, пластически найденной, в моей любви к ней, и в любви к этой теме моих зрителей. 

Да, картина складывается из многих слагаемых. Чего-то недобрал, чем-то слишком увлекся — и картина получилась формальная. Быть может, более всего я формален в некоторых живописных вещах, и это понятно: я часто их рассматривал как промежуточные, видел в них будущие фрески, слишком напирал на композиционные моменты, на будущую связь с архитектурой. Аскетизм формы не становился простотой. Вещь теряла теплоту, убедительность. В рисунках, плакатах я забывал про изобразительную сторону, меня целиком поглощала тема, внутреннее состояние сюжета.

Я придаю огромное значение технике — основе мастерства, без которого лучшие пожелания художника сводятся к дилетантству. Но мастерство целиком вытекает из духовной сущности каждого артиста. 

Другим стал человек. Его обязанности перед собой и обществом стали ответственней и богаче. Меняется вид городов и быт. Рамки понятия реального расширяются, мы глубже и шире видим, иные ощущения вкладываем в живописные качества. 

Советское искусство создает свой стиль — какая трудная, ответственная и увлекательная задача для всякого художника. Вот почему, как бы ни были разнообразны почерки живописцев, в каких бы разных материалах художники ни работали, — их объединяет единство задач. 

Искусство обладает изумительным качеством — воскрешать прошлое, показывать завтрашнее. Государство планирует хозяйство вперед на пятилетки, и нет более благородной задачи для художника, чем показать всю красоту нашего завтрашнего дня, не забывая и героику прошлых годов. Но сколько бы искусство ни раскрывало прошлого и ни забегало в будущее, оно принадлежит своему времени, и если искусство несет в себе устойчивые, непреходящие идеи, оно будет всегда живое, несмотря ни на какие технические неполадки и почерки авторов. Искусство должно быть выше правдоподобия жизни, оно должно быть самой жизнью. В самые трудные времена меня искусство поддерживало и сопутствовало всюду. Может показаться, что оно меня увлекает больше, чем следует, но это можно объяснить любовью к своему делу, которую испытывает в работе каждый советский человек. 

Многое из того, что я сделал, — результат коллективного труда. Мы знаем, что за подписью художника под журнальными рисунками можно поставить фамилии скромных редакторов, друзей, товарищей. Я много работал с архитекторами, и только мне известна та исключительная чуткость, с которой помогал мне Руднев, когда большой коллектив студентов работал со мной над мозаиками для Университета на Ленинских горах. Много ценного, инициативного внесли ленинградские мозаичисты при исполнении мозаик по моим эскизам для станций метро «Маяковская» и «Новокузнецкая». Вместе с Весниными и Душкиным разрабатывалась тематика, композиционный характер украшений подземных дворцов. Мои живописные поиски поддерживались, а иногда и зачинались на заводах, полях. 

Изобразительный язык самобытен, как язык музыки, и так же неизмеримо богат, как словесный в литературе. Я всегда мечтал, чтобы эти языки не «пугали» народ, а творчески воспринимались им. 

А. Дейнека
15 апреля 1957 г.

Приводится по каталогу Выставка произведений Александра Александровича Дейнека. Москва, 1957.