Я москвич, и мне частенько вспоминается Москва. Замечательные люди были москвичи: гостеприимные, приветливые. Любили театр, музыку, искусства. Были среди них и, так сказать, люди с причудью.
Вспоминаю знаменитого купца Михаила Абрамовича Морозова — особняк в Москве, прекрасные залы и комнаты в разных стилях, много картин в доме — старинных, коричневых, темных.
Хозяин, показывая картину, обычно разводил руками:
— Говорят, Рафаэль или Мурильо, а кто знает. Или вот — Тициан, но фигура справа — младенца — говорят, не его, а Корреджио. Вот тут и разберись...
Младший брат Михаила Абрамовича любил и понимал живопись: он создал галерею — собрание прекрасных французских импрессионистов: Моне, Сизеле, Ренуара...
Старший брат, Михаил Абрамович, собирал по преимуществу старые картины иностранцев, не признавал собрания младшего брата и всегда огорчался.
Помню, он жаловался:
— Я люблю барбизонцев. Приобрел как-то Коро, обед устроил. Только расстроил меня один художник до невозможности. Сказал: ненастоящий у меня Коро. Так расстроил, что я захворал. Сам профессор Захарьин лечил. Его высокопревосходительство. Пить запретил. Ни шампанского, ни коньяку, ни-ни... Благодарю покорно... Сахар у вас, говорит... Какой там сахар!.. Коро доехал!..
Он помолчал и с сокрушением продолжал:
— Поехал я как-то в Париж — читаю в газетах: посмертная выставка Гогена. Поехал он на острова Таити, это черт его знает где. Замечательные женщины, сложены, как Венеры, цвета бронзы. Небо розовое, деревья синие, ананасы, белые апельсины... И сделался он дикарем. И писать стал, как дикарь. Естественно — насмотрелся. Выставка открыта — не помню уже, в каком месте. Думаю — постой! Сейчас же поехал. И ахнул! До того чудно, что думаю — эге!.. Покажу брату и Москву удивлю! Куплю картины, повешу в столовой, пусть и Захарьин посмотрит. Покажу я ему — какой у меня сахар! Можно ли мне пить или нельзя!..
Выбрал четыре больших картины и приценился. Дешево. Пятьсот франков штука. Купил. Картины такие, что сразу не поймешь. Думаю: потом рассмотрю.
* * *
Привез Михаил Абрамович картины в Москву. Обед закатил. Чуть не все именитое купечество созвал. Картины Гогена висят на стене в столовой. Хозяин, сияя, показывает их гостям, объясняет — вот, мол, художник какой: для искусства уехал на край света. Кругом огнедышащие горы, народ гольем ходит... Жара...
— Это вам не березы!.. Люди там как бронза...
— Что ж,— заметил один из гостей,— смотреть, конечно, чудно, но на нашу березу тоже обижаться грех. Чем же березовая настойка у нас плоха? Скажу правду, после таких картин как кого — а меня на березовую тянет...
— Скажите на милость!— вскинулся Михаил Абрамович. — Мне и Олимпыч, метрдотель, говорил: "Как вы повесили эти картины, вина втрое выходит". Вот ведь какая история! Искусство-то действует...
Он подмигнул глазом и с гордостью присовокупил:
— Брату показывал. На-кось!.. Он смотрел, смотрел и сказал: "Что-то есть..." Явно — есть! Это тебе — не импрессионисты!..
* * *
Года через полтора уехал я в Париж. Была у меня маленькая мастерская на рю де Дельта, бульвар Рошешуар. Однажды утром слышу звонок, отворяю дверь. На пороге стоит, в цилиндре, полный, высокого роста, Михаил Абрамович. С ним тоже толстый человек с лицом русского ямщика — адвокат Дережинский. Черные глаза Морозова вертелись как-то колесом...
— Едем завтракать,— сказал Морозов,— едем к Паяру. Ну, брат, и история вышла. Вот он тебе расскажет,— сказал он, показывая на Дережинского. — Опять — незадача! Опять Захарьин пить запретил. Услышишь — какая история...
* * *
Как оказалось, Михаил Абрамович приехал в Париж уже назад две недели. В первый же день по приезде заехали в галерею, где купил он Гогена около двух лет назад. Там его вспомнили. Один из владельцев сказал: "А дешево вы у нас Гогена купили". А Михаил Абрамович, как человек деловой, не задумываясь, спросил: "Не хотите ли, я вам их уступлю?" Те говорят: "Отчего же, уступите". — "Пожалуйста. Дадите тридцать тысяч за четыре картины?" — "Что же, можно,— согласились владельцы,— они у вас здесь?" — "Да,— говорит Морозов,— через четыре дня будут здесь, приходите". Оставил свою карточку и адрес.
Из гостиницы Михаил Абрамович тотчас же послал телеграмму в Москву с приказом управляющему Прохору Михайловичу немедленно привезти картины в Париж. Через четыре дня картины были доставлены.
В назначенный час в гостиницу пришли прежние владельцы. Оба в цилиндрах, элегантно одетые, со строгими лицами. Посмотрели мельком на картины, один из них любезно попросил чернил, написал чек на тридцать тысяч и передал хозяину.
Тот думает: "Что такое?" Усомнился.
— Да, но это чек, а не деньги...
Гость, подписавший чек, извинился. И вежливо сказал, что через шесть минут будут деньги. Взяв чек, он передал его своему компаньону и остался с Морозовым дожидаться его возвращения. Через шесть минут вернувшийся вручил деньги Абраму Михайловичу, и оба, быстро взяв картины, улыбнувшись, ушли.
Морозов огорчился: больно легко нажил двадцать восемь тысяч. Приехал адвокат Дережинский — пошли вместе завтракать. Но Морозову было как-то не по себе. После обеда поехали в кафе "Каскад" в Буа де Булонь, потом в театр, потом в "Казино де Пари",— гложет Михаила Абрамовича что-то внутри, да и только. Ночь спал плохо.
Утром пошел в галерею, куда продал картины. Идет по залам и смотрит — не выставлены ли его полотна. В последней комнате увидел их прислоненными к стене. И с напускной небрежностью спросил у заведующего: "Что стоит эта картина?"
— Пятьдесят тысяч,— последовал ответ.
Михаил Абрамович ахнул и опрометью кинулся вон. Сел в карету и помчался к Дережинскому.
— Поезжай сейчас же, купи назад мои картины. Что просят — плати.
Он в отчаянии упал в кресло. Опять без Захарьина не обойтись!
* * *
Как-то в Москве, работая декорации в мастерской Большого Императорского театра, в час дня пошел я через Театральную площадь в "Метрополь" завтракать. Сел за маленький столик. Невдалеке от себя увидел сидящих за большим столом — он назывался "морозовским" — разных москвичей. Видно было, что там хорошо выпили,— в хрустальных графинах стояла водка, жареный поросенок, гусь.
Один из пировавших за столом, Постников, увидав меня, подошел. Глаза у него были осоловелые, нос покраснел. Он был пьян. Поклонившись, он сказал мне:
— Видишь, сидит?.. Кто сидит! Звезда Европы! Профессор Лейден. Да, брат, это не наши... Захарьин!.. "Сахар,— говорит,— у вас". Пить запрещал. А я-то, лошадь, слушал, шесть лет капли не видал. А он, профессор Лейден, звезда, "диабет?— спрашивает,— сахар? Пейте!". Поросенка ем. А? Вот она — Европа!
— А Михаил Абрамович где?— спросил я.
— Миша? Выпил, что надо, и спать поехал. Худо ему стало. Гогена, должно быть, вспомнил — огорчился... Картины, картины губят его...
